Танкист-штрафник [с иллюстрациями] - Владимир Першанин

Когда я приобнял ее за талию, Симочка вздохнула и ушла, пожелав мне спокойной ночи. Женька Рогозин посоветовал не тратить зря время, так как у Симы имеется ухажер из летчиков.

Письмо Никона Бочарова, собрата-штрафника, меня растрогало. Стали друзьями, а я ведь даже фамилии этого худощавого паренька из-под Архангельска тогда не знал. Он по-прежнему обращался ко мне на «вы» и называл по имени-отчеству. Писал, что мать, вся родня и он сам по гроб благодарны мне, что я помог ему устроиться в ремонтно-техническую роту. «Хоть в людей теперь стрелять не придется», — наивно сообщал глубоко верующий в Бога десантник с моего танка. Впрочем, когда надо, в немцев он стрелял и даже попадал. Мне он желал скорого выздоровления и получше хранить крестик со святыми мощами. Он не знал, что крестик и мощи давно исчезли вместе с окровавленной гимнастеркой, когда меня перевязывали и мыли. Кроме всей родни Никона, за меня молится и священник их сельской церкви. «Бог вас сохранит, Алексей Дмитриевич, только вы сами на рожон не лезьте. Храбрый вы человек, но и о своих родных следует подумать», — заканчивал письмо Никон.

Я написал ему ответ на три страницы. Не знаю, уж что там оставила цензура. Желал Никону тоже дожить до победы и благодарил за смелость в том рейде по немецким тылам.

Вроде и неплохое было у меня настроение, а потом вдруг напала хандра. Причиной была даже не медсестра Сима, которая мне нравилась и которая равнодушно отнеслась к моим попыткам ухаживать за ней, хотя я и переживал. Просто, ворочаясь ночами, я понял, что жизни мне отпущено не много. Войне не видно конца, и длиться она будет не месяцы, а годы. Я вспоминал случаи, когда мне крепко везло. Их было много. Однажды, когда мы стояли километрах в трех от передовой, я курил вместе с ребятами. Потом пошел мелкий дождь. Экипажи полезли в танки, а я, задумавшись, продолжал стоять. Меня окликнул механик:

— Алексей, хватит мокнуть. Пойдем, перекусим.

Я выбросил окурок и полез в машину. Через минуту на том месте, где я стоял, взорвался снаряд. Шальной, один из тех, которые немцы запускают из гаубиц, чтобы нам жизнь медом не казалась. Я сумел выбраться живым из трех подбитых в бою танков. Половина экипажей погибла, а я уцелел. Немецкие снаряды, пробивая броню, убивали моих товарищей, но пока щадили меня. Везение не может быть вечным. От жалости к себе и непонятной обиды я даже заплакал. Почему именно моему поколению уготовлена такая участь, умирать в восемнадцать — двадцать лет?

Я погружался в оцепенение, делая вид, что сплю даже днем. На вопросы соседей по палате отвечал односложно и неохотно. Ко мне не привязывались, понимая по-своему мое состояние. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы не конфликт с медсестрой Симой. Избалованная вниманием девушка, обращавшаяся с ранеными довольно бесцеремонно, уронила фразу, вроде того, что я притворяюсь.

— Чего кашу опять не ел? Думаешь, если голодать станешь, от фронта подольше откосишь?

Меня словно что-то взорвало изнутри. Я смахнул с тумбочки тарелку с кашей и кружку с чаем. Вскочив, заорал:

— Вызывай, сука, врача! Я сегодня выписываюсь. Пригрелась в тепле, думаешь, всем за счастье на ваших вонючих матрацах отлеживаться. Я три раза в танках горел и фронтом меня не испугаешь. Пошла на хер!

Сима попыталась съязвить, но я уже шагал к двери, босой, в рубашке и кальсонах. Оттолкнул ее, добрался до ординаторской, где, захлебываясь, потребовал немедленной выписки. Что я кричал, уже не помню. На мне повисли санитары, их отталкивали Михаил Филиппович и Женька Рогозин. Врач сделал укол в плечо, меня усадили на диванчик, где я понемногу успокоился. Хотелось спать. Как сквозь туман, слышался голос Михаила Филипповича.

— Парень — герой! Три раза ранен. Два танка подбил, взвод фашистов лично угробил… разве можно таких людей…

Я заснул. Не помню, как меня дотащили до палаты. Проспал часов пятнадцать. Проснувшись, долго лежал, накрывшись с головой одеялом, хотя нестерпимо хотелось по малой нужде. Меня растолкал капитан:

— Пошли обедать, Леха. Говорят, сегодня щи с бараниной. Даже со сметаной.

Мне было стыдно за вчерашнее. Но никто ничего не вспоминал. В тот день дежурила другая медсестра, а Сима, заступившая позже, тоже делала вид, что ничего не случилось.

В один из дней по палатам ходила старшая медсестра. Переписывала выздоравливающих танкистов, отмечала на листке бумаги, кто какую должность занимал. Потом нас вызвали в строевую часть. С каждым поговорил врач.

Нашего брата — танкистов набралось довольно много. Тех, кто пришел в себя, выздоравливал — человек двадцать. Только что поступивших, а также тяжелораненых, обгорелых в расчет пока не брали. А вообще моим коллегам раны доставались, как правило, тяжелые. Палаты для обожженных на три четверти были забиты танкистами. На них было страшно смотреть, лежавших в каркасах из проволоки, с обгорелыми руками и ногами, к которым невозможно было прикасаться. Из этих палат каждый день выносили умерших. В то время процентов сорок обгоревшей кожи означали заражение и смерть. Антибиотиков не было.

В общем, познакомились друг с другом, пока в строевой части своей очереди ждали. Стали чаще встречаться. Подобралась целая компания хороших, близких мне по духу ребят. Собирались каждый день, рассказывали свои истории. В тот период вспомнилось, что я все же будущий литератор, может, журналист. Любые записи на фронте вести категорически запрещалось. Но я схитрил. В записной книжке были от руки переписаны любимые стихотворения Сергея Есенина, Константина Симонова («Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»), а также слова новых песен и всякие мужественные высказывания вроде: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях».

Сокращенно или в виде стихов я стал записывать то, что слышал. А судьба у братков-танкистов складывалась так, что не позавидуешь. У большинства — по одной схеме. Бой, госпиталь (реже санбат), запасной полк, иногда командировка на завод за новым танком, и снова передовая. После обработки записей, тщательно восстанавливая выцветшие страницы, я уже в девяностых годах заново переписал истории, услышанные в госпитале Воронежского городка Анна и после, в других местах.

…Костя из Таганрога, командир танка. Десять классов и восемь месяцев училища. Подбили в первом бою. Попал в немецкую пушку, решил ее добить. Экипаж неопытный. С одного места сделали три выстрела. В лобовую броню Т-34 попал снаряд (скорее всего, 75-миллиметровый). Уцелели Костя и механик-водитель. Второй раз его подбили через месяц из засады. Ни выстрела, ни удара Костя не помнил. Сумел отползти шагов на тридцать и смотрел, как горит танк со всем экипажем. Никто больше не сумел выбраться. После боя из семи танков в роте остался один.

…Старший лейтенант, командир взвода из Тамбова.

Окончил училище в тридцать восьмом. За пару месяцев до войны был назначен инструктором в Челябинское училище. Преподавал до осени сорок второго. Попал под Сталинград. Бой был такой сильный, что заряжающий ронял из рук и подавал не те снаряды. Выпихнул заряжающего и поставил его на место стрелка-радиста. Подбили немецкий Т-4 с усиленной броней. Истратили восемь снарядов и сами получили два попадания. Отремонтировались, и под городом Калач ворвались взводом в хутор Голубинский. Раздавили двенадцать повозок. Потом атаковали батарею противотанковых пушек. Один танк сгорел от бронезажигающего (кумулятивного) снаряда вместе с экипажем. Командир танка, страшно обожженный, ослепший, три раза тянулся наганом к виску. Донес только до живота и выстрелил. Через несколько минут умер. Видел в хуторе Вертячем лагерь наших военнопленных. Пятьсот, а может, тысяча трупов. Засыпанные снегом скелеты в одних гимнастерках. Все умерли от истощения и холода. Живых — человек семьдесят, отличить от мертвых могли только медики. Сказали, что выживет в лучшем случае один человек из трех.

…Сержант Сергей, механик-водитель из села под Свердловском. Работал трактористом. Белокурый, красивый парень. Два старших брата и дядька пропали без вести в сорок первом. Мать писала, что в село пришло тридцать похоронок. Цензура цифры вычеркнула, но Сергей разглядел их на свет. Рассказывал, как пропахали танковой ротой с километр немецких траншей. Подавили много фрицев, артиллерийскую и минометную батарею. Артиллеристы разворачивали свои пушки, даже когда до танков оставалось полста шагов. Потом побежали. Воюют немцы обдуманно, без приказа не отступают. Наша пехота несла огромные потери. Танк Сергея взорвался на фугасе. Выбрались трое. У всех лопнули барабанные перепонки, один позже умер в медсанбате — были отбиты внутренности. Командира роты наградили орденом Красного Знамени, потому что в этом месте прорвали немецкую оборону.

…Николай, татарин из Чистополя. Башнер на БТ-5, потом заряжающий на Т-34. Экипаж «тридцатьчетверки» подбил два бронетранспортера, штурмовое орудие и раздавил три шестиствольных миномета. Толстые минометные трубы лопались под гусеницами со звуком «крак!». Минометчики частью убежали, некоторые подняли руки. Расстреляли в горячке всех подряд. Участвовал в трагическом Харьковском сражении в мае сорок второго. Когда кончилось горючее, танк сожгли. Пробирались вшестером из окружения. Однажды днем спрятались в фюзеляже подбитого бомбардировщика СБ. Лесов вокруг не было. Подъехали двое немцев на мотоцикле. Прострочили фюзеляж из пулемета. Потом полезли смотреть. Старший политрук застрелил немца из нагана, ткнув ствол в грудь. Второй не сразу сообразил, в чем дело, потому что звук был глухой. Николай заколол его штыком от трехлинейки, обернув насадку штыка тряпкой. Потом час, не останавливаясь, бежали через пшеничное поле. Двое в пути отстали, наверное, дезертировали. Вышли к своим вчетвером. Уже через неделю Николая посадили заряжающим на Т-34. В первом бою раздавили взводом противотанковую батарею и сожгли несколько грузовиков. Николаю обещали медаль «За отвагу», но во втором бою танк подбили и про медаль, наверное, забыли.